Учителя географии Владимира Кочеткова по праву можно назвать ульяновским Федором Конюховым – он путешествует со школы и уже успел побывать в Китае, Монголии, Америке, Австралии, Бельгии, Люксембурге, Франции, Мексике, Пакистане и во многих других странах. В юности ульяновец сплавлялся на плотах, бродил по тайге, пешком, на велосипеде и даже на лошадях. Осенью у него также вышла книга (уже третья, - прим. «Ульяновск online») «Урок географии», в которой он рассказывает о своих с ребятами путешествиях. Издание стало победителем одной из номинаций в рамках престижного литературного конкурса «Лучшие книги — 2010». Недавно Владимир Кочетов завел на портале «Ульяновск online» свой блог, который уже стал одним из самых популярных. Предлагаем вашему вниманию рассказы о его путешествиях.

В Америке

Колумбус оказался действительно огромным городом. Он возник посреди распаханных полей словно мираж. Превращение произошло внезапно, будто по чьему-то негласному, но чёткому приказу. Борозды засеянных кукурузой полей в одну минуту сменились на ровные ряды домов, а дорога превратилась в увешанную светофорами авеню, разрезавшую город на две почти равные части. Дома лепились друг к другу плотно, оставляя совсем мало места для узких уходивших влево и вправо улиц. Лишь в одном месте они на миг расступились, тусклым светом блеснула поверхность неширокой реки, и вновь унылым коридором потянулись серые фасады невысоких зданий. Последние кленовые листья, медленно падали на асфальт. Над черепичными крышами косматым туманом плыли облака, и казалось, никогда больше солнце не пробьётся через их густую, вязкую мглу.

Я добрался сюда в самом конце октября, на десятый день пути. Как только скрылись с глаз сбившиеся в кучу города побережья, дорога пошла вверх, поднимаясь на Аппалачи. Я ещё чувствовал присутствие океана на восточных склонах гор - меня долго подталкивал в спину тёплый ветер. Но горы оказались сильнее - едва остался позади первый перевал, стало значительно холоднее. Я словно шагнул из одного времени года в другое. Несколько часов назад мой свитер ещё лежал упакованным в сумке, голую шею калило солнце, кожу на лице разъедал густой солёный пот, струями стекавший по бровям и щекам, и вдруг стало ветрено и неуютно. Пышное ледяное одеяло накрыло долины, содрав колючим порывистым ветром остатки листьев. Последним приветом золотой осени мелькнула плантация фруктовых деревьев, красные и жёлтые яблоки грудой лежавшие на опавших листьях и едва слышное, нежное журчание воды одного из невеликих притоков Саскхуиганы. Огромные, в два обхвата тополя склоняли узловатые ветви над водой, ветер настойчиво и зло раскачивал их костлявые голые ветви, а по воде, словно детские кораблики, плыли бурые, скрюченные осенним морозом листья. Вечером у палатки я зябко кутался в тёплую куртку, наливая в кружку горячий чай из термоса.

Дорога, по которой проходил путь, видимо, имела местное значение. Она шла через сохранившиеся остатки лесов, уходила вдоль русел небольших рек, соединяя малюсенькие поселения и пересекая крошечные национальные парки. Карта, приобретенная мною ещё за Гудзоном, в Нью-Йорке, давала не очень чёткие представления о расстояниях и рельефе. Кое-как сопоставляя друг с другом редкие отметки высот, я упрямо выбирал на её одноцветном фоне тонкую ниточку дороги, уходящую в сторону от городов и уклоняющуюся от горных хребтов.

Однажды ночью меня застал дождь. Он безжалостно хлестал по голым стволам и веткам деревьев, бил в крышу тщательно растянутой палатки, неистово расшвыривал опавшие листья, а затем ушёл куда-то в горы, унося с собой и тучи и ветер. Внезапно наступившая первобытная тишина заставила меня покинуть палатку. Я выполз наружу и был поражён и ярким серебряным светом луны, залившим, словно краской всё вокруг, и невесть откуда взявшимся морозом, превратившим воду в застывший хрусталь. Лунный свет отражался от опавших листьев, от ветвей и казалось, сам воздух был пронизан этим волшебным матовым блеском+.

Впереди замаячили небоскрёбы делового центра Колумбуса. Где-то здесь мне нужно повернуть. Сравнительно недалеко от негритянских кварталов находится дом моего друга - индейца шайена Мата Шермана. Долгая переписка связала нас, я надеюсь, что встреча не принесёт разочарования. В настоящее время подсмотреть какие-то неизвестные особенности народа почти невозможно - слишком велико население Земли - народы перемешиваются, как начинка в пироге, теряют самобытность. Теряются в прошлом особенности национальной кухни, одежды, музыки, литературы. Им на смену приходит система "быстрых" кафе, неизменные джинсы и кроссовки, звучащая на всех радиоканалах попса, вездесущее пиво и заполонившее весь книжный рынок бульварное чтиво.

Я медленно еду вперёд, старательно разбирая надписи на перекрёстках. Сворачиваю в сторону, разгоняя велосипед по гладкому асфальту. Быстро приближается ночь. Пасмурный вечер сереет всё больше, ветер доносит запах снега. Вот ещё не хватало! Три дня назад снежная крупа уже барабанила по крыше моей маленькой палатки, и утром пришлось на десять минут увеличить время гимнастики, чтобы основательно прогреться и настоящий снег мне сейчас совсем ни к чему.

Вот и нужная улица. Найти по адресу дом в Америке просто, но я затрачиваю ещё целых полчаса, прежде чем нахожу нужный мне номер. Ухожу в начале поисков совсем в другую сторону, доверчиво попадая при этом в цепкие, наглые руки нескольких чёрных парней. Они неожиданно начинают выпытывать мою религиозную принадлежность, пытаются доказать преимущества жизни в их стране и в итоге отпускают меня на все четыре стороны, втихаря присваивая мой насос, шерстяные перчатки и запасную камеру.

Дом Мата оказывается одноэтажным, но довольно большим. Окна неприветливо закрыты шторами, парадная дверь на замке, а на ступеньках целый ворох сухих неубранных листьев. Двор с двух сторон открыт. Посередине стоит невысокое, но разлапистое дерево, увешанное перьями и тряпочками. Перья, - это точно индейцы. Похоже, здесь действительно живёт индеец Мат. С бьющимся сердцем обхожу дом. Ещё одна дверь. Пробую рукой - не заперта. Похоже, она-то мне и нужна. Ставлю велосипед к стене и невольно застываю в нерешительности. Что сделать сначала? Шепчу приготовленную фразу, протягиваю руку к звонку. Нет, не годится. Достать из сумки папку с фотографиями и большим орлиным пером? Пожалуй. Пальцы дрожат и никак не могут справиться с пуговицей. Да что же это такое? Как что? Иши - последний свободный индеец, вышел к людям в 1911 году. Он шагнул из неолита в двадцатый век. У него в руках был лук и стрелы с каменными наконечниками. Мат, судя по переписке, очень чтит своё происхождение, а я, оказывается, несмотря на все прочитанные книги об индейцах, ничего не знаю о них, а сейчас мне предстоит ступить на порог дома, где чтят эпоху давно ушедшую!

Жму кнопку звонка, ответа нет. Жму ещё раз - безуспешно. Толкаю дверь - она открывается, дёргая колокольчик. Мне навстречу выходит смуглый, высокий человек с гримасой недоумения на лице - в Америке не принято входить в дом без приглашения.

Вундед-Ни

Я завернул сюда, в затерянную на задворках Южной Дакоты индейскую резервацию из соседнего штата и сразу попал в главный посёлок резервации. Два предыдущих дня я крутил по безлюдной территории, изредка останавливался, оставлял велосипед у дороги и взбирался на окрестные холмы с видеокамерой, снимая, а иногда просто оглядывая пустынные окрестности. Ехал живописной дорогой, вьющейся между торчащими в разные стороны скалами и объезжая жёлтые холмы, поросшие поверху мохнатыми низкорослыми соснами. Из окон встречных машин смотрели на меня темнокожие черноволосые люди с равнодушно-невозмутимыми лицами - индейцы. И вот сегодня к вечеру дорога вывела меня в главный посёлок резервации. Встречный ветер поднимает тучу едкой противной пыли, которая в тот же миг оседает на одежде и багажных сумках, заставляет слезиться глаза и скрипит на зубах. Ветер гонит через дорогу куски бумаги, грязные пластиковые пакеты, которые тут же цепляются за костыши сухой травы, колючую проволоку, что натянута вдоль дороги, и они бьют и бьют по воздуху как многочисленные бесформенные флаги невидимого войска. Грязные, некрашеные стены домов, фанерные двери, огромные лохматые собаки, не лающие даже, а ухающие утробно и зло, встречают меня на въезде.

Прежде чем зайти в центральный магазин старательно обматываю раму и заднее колесо цепью, навешиваю замок. На всякий случай. Снимаю с багажника рюкзак - в нём у меня документы, деньги, билеты на обратную дорогу, видеокамера. Вешаю рюкзак на плечи - в Америке не возбраняется ходить с рюкзаком по магазину, и, прежде чем зайти внутрь, незаметно оглядываюсь по сторонам. На автостоянке перед магазином с десяток машин. Из окошка ближайшей ко мне автомашины в мою сторону смотрят двое. Один побрит наголо - немыслимая причёска для индейца. В ушах огромные серьги из бирюзы и бисера, майка с индейской символикой. Второй, наоборот, с длинными волосами, в старой джинсовой куртке. Оба нетрезвы. У входа в магазин стоит, облокотившись о косяк, неряшливо одетый индеец. Видимо, сегодня он не раз успел приложиться к спиртному, и без помощи косяка ему, похоже, не выстоять. Лицо его, и особенно крупный нос безобразно изъедено оспой. На инвалидной коляске подкатывает крупный и, видимо когда-то сильный мужчина. Ковбойская шляпа с орлиным пером, расшитая бисером куртка, знак участника вьетнамской войны на рукаве. Лицо изувечено алкоголем. Этот, похоже, может связать несколько слов - разговор у нас завязывается. Мы говорим о резервации и о местечке Вундед-Ни, где находится мемориальный комплекс индейцев лакота, куда я держу сейчас свой путь. От центрального посёлка это местечко недалеко, километров тридцать вглубь резервации, но сейчас, к вечеру ехать туда небезопасно. В наш разговор вклинивается ещё один "краснокожий". Они все, что ли, здесь пьяные в это время?! Предлагает поделку из бисера.

- Спасибо. Не надо пока, может быть позже. Здесь есть какой-нибудь кемпинг?

- Кемпинг? Кемпинг есть, в парке, прямо по улице. Сколько стоит? А, бесплатно.

После магазина еду центральной улицей по направлению к парку. Летом в этом месте проходят праздники и священные церемонии. Сейчас картина удручающая. Многолетний мусор покрывает всю территорию парка, забор поломан, строения, находящиеся внутри парка превращены в точки по продаже наркотиков - кругом валяются шприцы, иглы. Кучки сомнительного вида молодых людей стоят невдалеке. Да, кемпингом здесь не пахнет. Как бы на неприятности не нарваться! Поворачиваю назад и, всё-таки еду на Вундед-Ни, может быть повезёт, и я найду приличное место для ночлега по пути туда. Дорога бежит по голым холмам, а вдоль дороги, как преграда для диких животных, тянется заграждение из туго натянутой проволоки. Изредка попадаются встречные машины. Сидящие в них индейцы с большим удивлением смотрят на меня и, увидев не американский флаг на рулевой стойке, поднимают вверх руку - приветствуют. Отвечаю тем же - поднимаю руку вверх, улыбаюсь - улыбка всем понятна. Ещё тридцать километров позади, но удобного для ночёвки местечка так и не нахожу. Незаметно подкатываю к Вундед-Ни. Сто лет назад американские войска расстреляли в этом месте группу танцевавших индейцев, предварительно разоружив их. Вот кладбище и мемориальный комплекс. Комплекс расположен на небольшом возвышении, спешу к нему. Предчувствия меня не обманывают, он закрыт наглухо, даже следов пребывания человека не видно. Да, дела+. Хоть сделать несколько фотоснимков, что ли? Два индейца поднимаясь в горку, направляются в мою сторону. Видимо, они живут здесь, - неподалёку стоит деревянный дом и несколько вагончиков. Точно, ко мне подходят. Неуверенно как-то. Мужчина и женщина. Мужчина средних лет, взгляд бесцветных глаз тусклый, расплывчатый, лицо испитое, волосы собраны в пучок и уныло свисают на спину. Мужчина подходит вплотную шаркающей походкой, и что-то пытается сказать, женщина стоит молча, слушает, ждёт.

- Здесь ли произошло то событие? - спрашиваю его.

- Да, да. Вот тут, - он указывает на овраг, ручей, протекающий недалеко от места, где мы стоим. Мужчина робко предлагает мне ночлег.

- Душ+. Завтрак, - говорит он, женщина застенчиво кивает головой, подтверждая слова мужчины.

Спускаемся с холма и направляемся к одному из вагончиков. Говорим о резервации, о пере орла, что укреплено на руле моего велосипеда, о брате Боба, - так зовут моего собеседника, - сидящего в тюрьме по серьёзному обвинению. Заходим в вагончик.

- Затащи велосипед внутрь, мало ли что, - говорит мне Боб, - располагайся.

Стоп! О цене то мы не договорились!

- Сколько стоить будет? - спрашиваю.

- Тридцать долларов.+ Душ, завтрак+., - Боб смотрит в сторону. Тодди, - так зовут женщину, - смотрит с надеждой на меня.

- Нет, - отвечаю, - у меня нет столько. Только десять. Тодди вздыхает с облегчением.

- Хорошо. Десять, - хорошо.

Они приехали недавно из центрального посёлка - обогнали меня на подъезде к Вундед-Ни. Привезли гуманитарную помощь - какую-то одежду, дешёвые продукты. Тодди вскрывает банку компота из персиков, ставит передо мной - ешь, это вкусно. Боб просит у меня деньги прямо сейчас. Да, конечно+. Достаю десять долларов, даю ему. Боб тут же исчезает куда-то. Через пять минут появляется - в руке бутылка виски. Уже откупоренная - не дотерпел. Виновато ставит бутылку на стол, старается на меня не смотреть, уводить взгляд. Тодди включает телевизор, ставит видеокассету:

- Фильм. Про индейцев. Можно посмотреть.

Да. Такие вот дела. Показывают мне место для ночлега. Расстилаю спальник, ложимся спать. Ночью грохочет гром, хлещет вовсю ливень. Вагончик трясётся - вот-вот развалится.

Утро солнечное и тихое. Надо прощаться. Но сначала - обещанный завтрак.

- Пошли в дом сестры, - и мы идём в деревянный, почти по-русски срубленный дом. Обходим привязанную к стене собаку. Она бросается вперёд, заходится в истошном лае. Привязь возвращает её на место, и псина в исступлении и бессильной ярости рвёт металл привязи жёлтыми острыми зубами, вновь бросается вперёд и всё начинается сначала. Около дома несколько старых, видимо брошенных машин, мусор, груда деревянных, разобранных на дрова, ящиков.

- Иди в душ, пока готовится завтрак, - Боб сидит за столом. Волосы аккуратно расчёсаны на пробор по-лакотски. В руке - початая бутылка виски. Семь часов утра. - Вот так+. Да+., - говорит он, опять отводя глаза в сторону. - Куда дальше собираешься ехать?

- Да в Монтану, - отвечаю, - там две резервации на пути. Резервация Чейенов и Кроу.

Его глаза темнеют. Он смотрит на меня в упор. Впервые с момента нашей встречи.

- Кроу? - переспрашивает он, - это плохие люди. Не надо ехать к ним, - Тодди утвердительно кивает головой. - Плохие люди, воры.

Когда-то сто с лишним лет назад Кроу и Лакота кроваво враждовали друг с другом. Кроу служили разведчиками у белых кавалеристов, и даже сегодня между двумя индейскими народностями нет согласья.

- Да, ладно, не поеду, - успокаиваю своих хозяев и иду в душ.

После завтрака прощаюсь со своими новыми знакомыми. Боб выходит со мной на улицу. Кладу руки на рукоятки руля. Говорю слова благодарности. Бобби машет головой и вновь отводит взгляд в сторону.

- Душ, завтрак, - говорит он, - десять долларов мало.

Я знаю - видел, что он успел выпить свою бутылку виски почти до дна. Протягиваю ещё пять долларов. Тодди стоит у дверей, молчит. Бобби торопливо хватает бумажку и что-то невнятно бормочет о возможности посетить его ещё раз в будущем. Сажусь на велосипед, машу им рукой. Еду к мемориальному комплексу, фотографирую, снимаю на камеру. Выезжаю на шоссе. Всё, моя дорога серой лентой уходит вверх и скрывается за холмом. Оборачиваюсь. Тодди стоит у своего вагончика. Смотрит в мою сторону, поднимает руку в знак прощания. Может быть, встретимся когда-нибудь ещё раз?

Реликвия

- У тебя голубые глаза, русский. Ты настоящий белый, - индеанка Сьюзн, женщина средних лет сидит рядом со мной на стуле и чуть насмешливо смотрит мне в глаза. - Что привело тебя сюда в наш центр?

Мы сидим на обязательной утренней церемонии в центре индейской культуры городка Гэллап. Мы, это группа индейцев народностей навахо и апачи человек в шестьдесят, и я, гость центра. Те люди, что сидят рядом со мной, приходят сюда, в этот центр в последней надежде выбраться из глубочайшего депрессивного или алкогольного кризиса. Надеются, что здесь им не дадут сгинуть бесследно. Их подкармливают за счёт центра, и, напоминая об их индейском происхождении, заставляют принимать участие в различных традиционных церемониях. Сегодня утреннюю церемонию ведёт шаман Франклин - довольно крепкого телосложения, семидесятилетний индеец навахо. Именно по его приглашению я, собственно, и нахожусь здесь. Франклин пытается разбудить интерес индейцев к так называемому, традиционному мировоззрению, которое включает в себя целый комплекс из индейских верований, отношения к людям и природе. Сегодня Франклин рассказывает о том, как он слушал ветер ранним утром, наблюдал полёт ворона, смотрел на восходящее солнце. Шаман говорит на английском языке, ведь не каждый из сидящих перед ним индейцев понимает родной язык. Они слушают не перебивая, изредка улыбаются, или бросают короткую реплику, поглядывая на часы - время завтрака приближается.

- Что привело тебя сюда в наш центр? - Сьюзн огромной бесформенной массой полулежит на стуле, её костыли лежат рядом. У неё больные колени, но едва ли медикаменты поставят её на ноги. Действительно, что привело меня сюда?

- Я изучаю вашу культуру. Люди должны знать друг о друге как можно больше, поэтому я здесь, у вас, - смотрю на Сюзн но глаза её не меняют выражения. Меня неожиданно поддерживает Франклин. Он рассказывает обо мне, поясняет цель моего визита, объясняет, что Россия, это не штат Америки, а государство за океаном.

- Неужели ты приехал сюда из самой России? - берёт меня за рукав сидящий слева человек. Высокий, пожалуй, метр девяносто ростом, в чёрной вельветовой рубашке, заправленной в джинсы, в бейсболке и с жёлтым платком, повязанном по-пионерски вокруг шеи. Волосы седые, стриженные. - Паул Йелоухорс, я апач, с верховьев реки Джилла, - он протягивает мне ладонь для рукопожатия, - из самой России к нам, в резервацию?!

- Да, я читал много книг об обычаях твоего народа, о вашей жизни. Я хочу увидеть всё своими глазами.

- У тебя странного цвета глаза. У индейцев нет таких глаз. Расскажи мне о своей стране. - Звонок, зовущий на завтрак прерывает наше знакомство. Индейцы встают и спешат занять очередь в столовую.

После завтрака мы продолжаем разговор в жилой части центра. Площадка, размером двести квадратных метров разбита на отдельные клетушки, огороженные друг от друга невысокой, в метр высотой стеной. Я расспрашиваю Паула о жизни в резервации, пытаюсь узнать хоть что-то о происхождении его имени.

- Моя жена осталась дома, в Сандерсе. Зову её сюда в этот центр, не едет. Здесь бесплатно кормят, правда, взамен слушать заставляют всякие лекции, но зато живёшь на всём готовом.

- Привет, Паул, привет русский, - вклинивается в нашу беседу невысокого роста сосед, смуглый и длинноволосый индеец с размытыми по плоскому лицу глазами.

- Это Орлин, он тоже апач с юга, - говорит мне Паул.

- Да, я с юга. Когда-то вождём моего народа был сам Джеронимо. Я апач чирикахуа, - он выпрямляется чуть, распрямляет плечи и глядит на меня гордо, будто Джеронимо - он сам. Чирикахуа, это клан последнего боевого вождя апачей, который до последнего воевал с кавалеристами США в самом конце девятнадцатого века. Кавалеристы регулярных войск спешили уйти с тропы, когда слышали имя Джеронимо. Проезжая через резервации Аризоны я неоднократно видел его фотографии на автозаправках, в административных зданиях. Да и в центральном здании центра на стене имеется красочно выписанное изображение этого вождя.

- Этот русский изучает здесь культуру нашего народа, специально приехал, - говорит Паул.

- А-а. Трудно понять нашу культуру белому человеку, - он снисходительно посматривает на меня и вдруг, будто вспомнив о чём-то, восклицает:

- Смотри, что у меня есть! - не обращая на меня внимания и заговорчески улыбаясь Паулу, Орлин бросается к своему портфелю. Похоже в этом портфеле все его вещи. Видимо, действительно что-то интересное. Руки индейца дрожат, не слушаются хозяина, когда он открывает портфель. Потомок Джеронимо поочерёдно извлекает из портфеля и отбрасывает в сторону полотенце, блок сигарет, зубную щётку и, наконец, нащупывает что-то, лежащее на самом дне портфеля. Так, археолог берёт в руки древнюю статуэтку, которую долго искал и, наконец, нашёл, так букинист снимает с полки какую-то старинную рукопись, старательно сдувая с неё книжную пыль. Орлин поднимает голову. Глаза широко открыты и горят безумным блеском, язык лежит на нижней губе приоткрытого рта, с угла губы стекает слюна, капая вниз, на свитер. В его руках толстый, с яркими фотографиями порнографический журнал. Апач открывает его наугад и суёт фото в лицо сначала Паулу, затем мне. Паул смеётся, слащаво сощурив глаза, Орлин смотрит на меня, проглатывает слюну и, засуетившись, бережно кладёт журнал в портфель. Не могу отделаться от чувства брезгливости. Видимо и выражение моего лица сказало индейцу всё, что я думаю по поводу его реликвии. Наша беседа с Паулом захлёбывается, не имея продолжения.

В Пакистане.

Мой бог в моём сердце.

Рано утром покидаю Амритсар и устремляюсь к границе. Туман густо оседает на листья пальм и банановых деревьев, пропитывает одежду, холодит лицо и руки. Навстречу попадается масса велосипедистов. Прохладно - жаркий юг остался позади - люди закутаны в одеяла - лишь на ногах привычные глазу сланцы. Мне проще - я житель северной страны, для меня такая температура - нормальное явление. Через полтора часа я на границе. Назойливые менялы и торговцыперекрывают путь: "- Сэр, непременно нужно поменять деньги здесь, на нашей - индийской стороне. Пакистанцы обязательно обманут. И чай у нас лучше!" Они стараются выдрать какой нибудь сувенир напоследок - дёргают настойчиво ремешки моей сумки, но я всё надёжно укрепил на багажнике - меня голыми руками не взять! Вся процедура перехода рубежа между государствами занимает не более получаса и вот я на пакистанской стороне. У меня транзитная виза. За пять дней страну на велосипеде не преодолеть, с этим приходится мириться. Дорога плохая, местами асфальт пропадает вовсе. Лахор - первый город на пути, поражает неряшливостью и почти полным отсутствием английского языка в названиях магазинов. Кое-где сквозь многолетнюю грязь просвечивает название вездесущей "Кока-колы". Улочки, уходящие в стороны от основной дороги, теряются в пыли, смоге и смраде. Невозможно различить собственный голос, который как камень, брошенный в болото, вязнет в шуме сотен машин, быков, ослов, тысяч людей. Мой путь на Окару и дальше на юг. С переходом границы будто попадаю в другой климатический район - собираются тучи, начинает накрапывать дождь. Сначала мелкий, он всё больше расходится. Приходится облачаться в дождевик и только он спасает меня - ведь дорога узкая, а водители встречного транспорта не спешат уступить дорогу велосипедисту. Но ветер попутный и я кручу и кручу вперёд, всё дальше и дальше удаляясь от границы Индии. Квадраты домов, узкие, в размах рук, улочки селений на пути, обработанные поля низменности, горы мусора и стеллажи лепёшек из коровьего навоза вдоль дороги - это Пакистан. Всё время меня сопровождает масса людей. Европеец в этих краях редкость, а русский человек - вообще чудо. Стоит остановиться - окружает целая толпа плотным кольцом. Начинают учить говорить на урду - государственном языке Пакистана, а если в толпе находится англоговорящий - люди в чалмах просят выказать своё отношение к исламу, будто нет другой темы для разговора и мнение это обязательно должно подтвердить их утверждение, что ислам единственно правильная религия на планете. "- Да, конечно, ислам очень важная религия. Баланс и мир на планете поддерживается неким противостоянием религий, но я не более чем учитель географии и смотрю на вашу страну, прежде всего, как географ!" - мой ответ один. "- Да, конечно, мы тебя понимаем, но всё же, раз ты едешь по Пакистану, значит ты хочешь принять нашу религию? Согласись, что Мухаммед главный Бог!" Как объяснить, что я и свою-то веру не знаю, но уж в "басурманскую" вовсе не собираюсь вступать. "- Мой бог в моём сердце!" - говорю я, а в ответ начинается какой-то горячий спор, во время которого мои собеседники зорко следят, чтобы я не улизнул втихаря. Вот ещё напасть! Что нужно-то? А, вот в чём дело. Спор возник по причине простой - они не решат никак, кто же кормить меня будет и кому выпадет счастье мне ночлег предоставить! Рвут эту почётную обязанность друг у друга. Так. Что же вы решили, друзья мои? Ну, только не это! Сразу шесть человек оказывают эту высокую честь и кормят меня, поочерёдно разламывая лепёшки руками и заворачивая в них какой-то острый овощной наполнитель. Приходится на время забыть об основных гигиенических правилах - о мытьи рук перед обедом, чистых тарелках и прочих привычных признаках цивилизации и уповать на то, что за последние недели пути мой организм хоть сколько-то адаптировался к особенностям местных застолий. Отказываюсь от воды. "- У нас", - говорю - "воду пить не принято, только чай, причём не тёплый, а кипяток" - обратив внимание, как человек, который бросился кипятить воду для чая, пробует её температуру, опуская палец в воду. "- Чай должен быть во рту кипящий, - вот это по - русски!" На ночлег меня забирает Абдулбахи - широченный в плечах пакистанец с густой чёрной бородой, волосатыми руками с короткими сильными пальцами. Велосипед оставляю в сарае под замком, а к нему домой поднимаемся по винтовой металлической лестнице как на чердак. Низкая входная дверь пропускает нас в небольшое помещение, в котором вся мебель состоит из телевизора, подвешенного на хитрых проволочных крючках к самому потолку и стоящего в углу холодильника. Но брат моего провожатого уже готов к встрече заморского гостя. Мы садимся в центре гостеприимного дома на приготовленные циновки и продолжаем начатый час назад ужин. На "столе" появляется пышущее жаром специй и приправ мясо в огромных мисках, плоский, как лепёшки хлеб, молоко. Абдулбахи сносно говорит по-английски, и мы засиживаемся далеко за полночь в разговорах о жизни, религии, культуре и даже ценах на велосипеды и бензин. Он готов проводить меня в школу завтра с утра, но увы - пять дней очень маленький прпомежуток времени для знакомства со страной. Утром сажусь в поезд и еду в Кветту - иначе не успеть добраться до границы в срок, установленный визой. Кветта находится в горах, на высоте 1700 метров. А Тафтан - городок на границе с Ираном на высоте 500 метров. Выезжаю за город. Ветер в спину, дорога вниз, решаюсь на авантюру - преодолеть около семисот километров на велосипеде за три дня, это для меня почти подвиг. Я же никогда не занимался велоспортом профессионально, никогда не крутил этапы велогонок. Всё гораздо проще. Вся моя подготовка носит исключительно любительский характер. Правда у меня есть своеобразные личные рекорды, но они очень просты, и выдающимися их назвать никак нельзя. Во время одной из поездок по стране я за три дня прошёл шестьсот километров на односкоростном велосипеде "Сура", в Китае всю Внутреннюю Монголию шёл с этой же скоростью на велосипеде марки "Турист". Проходил с подобной скоростью некоторые участки и в Австралии, и в Америке. Но тогда вопрос не стоял так жёстко как сейчас. И всё же, решаюсь! Ветер гонит вперёд, выкручиваю из односкоростного велосипеда 30 км в час, это всё, что возможно. Двести пятьдесят километров к концу дня - очень хорошо, лишь бы ветер не подвёл, а то здесь, посреди пустыни это обернётся неприятностями. Небольшие деревеньки на пути и тишина сопровождают меня все три дня. Автозаправки, воинские части и воинские посты, крошечные лавки, голая пустыня и горы вдалеке. Столбы, наполовину заметённые барханами, яркий месяц над палаткой ночью и тихоходные, разукрашенные до невозможности грузовики - всё, что я вижу на последнем участке пути по Пакистану. Задумка удалась. К вечеру третьего дня я въезжаю в Тафтан. Слева вдалеке - парящая поверх облаков снежная вершина Кахе-Тафтан, будто обнимающая своими каменными руками хребты соседних гор, справа - убогие, пыльные строения последнего пакистанского городка на пути в Иран. Раннее утро. Очередь на пропускном пункте быстро рассеивается. Двадцать минут, и вот я уже перешагиваю следующий рубеж, оставляя позади Пакистан и ступая на землю Великой Персии.

В Австралии.

Через пару дней я благополучно достиг Ялаты - резервации коренных австралийцев. В придорожном доме познакомился с белым парнем - Стюартом Картером - перекупщиком поделок и хозяином постоялого двора. Приобрёл два бумеранга, и направился вглубь резервации по безлюдной неширокой дороге. Пять километров от трассы - немного, через двадцать минут я уже выкатил на пыльную улицу маленького посёлка. Я сразу понял, что зря свернул сюда и надо бы, пока не поздно поворачивать назад, но что-то удержало меня на минуту. Наивный! Что я здесь хотел увидеть? Аборигенов с бумерангами и копьями? Живую экологию?

Собаки с длинными узкими мордами, подняв тучу пыли, моментально бросились ко мне, едва меня вынесло из-за поворота. Они рвут воздух зубастыми пастями, остановившись в двух шагах, потом подняв морды вверх, воют, призывая хозяев. Я спрыгиваю с велосипеда и застываю в надежде, что нешевелящийся объект потеряет для них интерес, одновременно оглядывая деревню. Выстроенные в неровный ряд убогие квадратные дома с плоскими крышами и стенами, сбитыми из бесформенных листов пластика и фанеры, образуют подобие улицы. Мухи роятся над огромной мусорной кучей, облезлые куры купаются в пыли между пустых бутылок. Полуголый мальчишка, ковыряя грязным пальцем в носу, замирает на порге ближайшего ко мне дома. Остановилась машина напротив, два чёрных лица, блестя белками глаз, уставились на меня в недоумении: "- Что тебе нужно?"

А, действительно, что мне нужно-то? Крик на улице, за ним другой - ко мне уже бегут люди. Миг - и я оказываюсь, окружён со всех сторон плотной, орущей, гарланящей кто во что горазд, толпой. Если бы не их чёрная кожа, я бы думал, что попал в цыганский табор - меня толкают со всех сторон, стараясь, видимо вытрясти деньги из карманов, протягивают руку за монетой. Мужчины ищут во мне собутыльника, усиленно икая, обдавая густым сивушным запахом, молодые смотрят с неприязнью и неудовольствием. Какая-то женщина пытается что-то выспросить у меня. Слова вырываются, кажется не с губ, а из глубины горла. Они звучат отрывисто, как будто им приходится пройти долгий путь, цепляясь за стенки горла, прежде чем они выберутся наружу. Неожиданно вижу у одного из молодых ребят гитару. Вот она - "соломинка"! Надо хвататься! Шестиструнка, это хорошо.

- Я приехал, чтобы спеть вам песню о своей стране, только мне нужна гитара, - и показываю на музыкальный инструмент. Наступает заминка - они вряд ли знают хоть что-то о России. - Видите, как плохо знаю я английский язык? Я не англичанин и не австралиец, моя страна далеко, - перехожу на русский язык и бормочу несколько фраз. Толпа оживляется, мне протягивают гитару, и я наугад пою "Ой, да не вечер". Меня слушают молча, внимательно, сдвинув брови, удивлённо переглядываясь друг с другом. Пою ещё и ещё. Во время исполнения шутливой песенки моего брата о Сильвере и пиратах кто-то из толпы пытается даже мне подпевать, а ещё через пять минут даже собака начинает подвывать, окончательно разряжая обстановку. Так, кажется, я спасён. Терять времени не будем. Быстро прощаюсь со всеми, отдаю гитару хозяину и сажусь на велосипед. Толпа машинально расступается, я давлю на педали, разворачиваюсь и еду вон из посёлка. Мои недавние слушатели будто просыпаются и бегут за мной. Свист ветра в ушах заглушает крики толпы. Выкатываю на асфальт, ведущий к трассе. Меня нагоняет битком набитая машина. Бритоголовый чернокожий, высунув из окошка опухшую физиономию, пытается что-то прокричать заплетающимся языком, но я только улыбаюсь ему в ответ. Несколько минут они едут бок обок со мной, затем прибавляют газ и их машину уносит вперёд. Я остаюсь на дороге один.

Исчезнувший берег. Заколдованный лес. "35-й" километр.

Через несколько дней, старательно и терпеливо огибая овраги и низины, заросшие низкорослыми, чахлыми эвкалиптами, пробиваясь через пески, и обширные пространства заваленные мелким гравием и щебнем, дорога повернула на юг. Пустыня кажется безбрежной на многие километры, на все стороны горизонта. Ветер теребит жёсткие низкорослые кустарнички, сбивая похожую на серую сахарную пудру пыль с хрустящих, словно пролежавших на пыльном чердаке сотню лет, сухих веточек. Летают как обычно, не нарушая установленный порядок попугаи, мухи, бабочки. И вдруг это всё обрывается одним махом! Как будто неведомая сила оторвала, отломила кусок материка и закинула его невесть куда, и теперь рваные, высоченные обрывистые берега, сплошной скалистой стеной уходящей в воду, навеки остались встречать океанские волны. Вместо сухой земли, оставленной за спиной, уходит крутой горой за горизонт океан. Волны, словно договорившись между собой, бегут вперёд ровными рядами, не нарушая строй и лишь у самого берега, словно удивляясь вблизи непреодолимости возникшего препятствия, ломая строй, в бессильной злобе и ярости кидаются вперёд на приступ. Они клокочут, ревут, разбиваются о скалистый берег со страшным грохотом, бросая вверх массу воды, стараясь, во что бы то ни стало дотянуться до верхней части излома, жадно рвут беззубыми ртами обнажённую плоть материка. Тщетно! С презрением встречает их берег, швыряя изредка куски породы в бездонную пучину, но вновь и вновь внезапно взбесившиеся груды волн спешат столкнуться со стоящей у неё на пути преградой, закручивая водовороты с бурлящей, вскипающей от неугасимой злости водой. Откатываясь назад, словно поверженное войско, убегающее от стен неприступной крепости, волны пытаются утопить верхушки рифов, нелепо торчащие из воды и давно смирившиеся со своей судьбой. На пути к берегу волны проскакивают рифы, не замечая, и вот теперь машут безжалостными кулаками после проигранной драки. Небо, не знающее пределов в бездонной вышине, синеет, уходя к горизонту, окрашивает океан в свой любимый цвет, растворяется в воде и дальше они уходят рука об руку, как два неразлучных друга. Вот он, настоящий край Земли! Здесь, от этого места океан владычествует безраздельно, не подпуская к берегу корабли разноплемённых путешественников многие годы!

Сто пятьдесят километров дорога бежит вдоль кромки океана, то, подходя близко, близко, то, отдаляясь чуть. От Юклы, которая оказалась обычным придорожным домом, а не поселением, как мне бы хотелось, серая лента пути, постепенно, оставляя океан немного в стороне, уходит вглубь Налларбор. Сначала приходится километров сто пятьдесят ехать по абсолютно прямой, как стрела, дороге. Она рассекает на две неравные части плоскую равнину и торопливо убегает вперёд, словно стараясь скорее слиться с горизонтом и раствориться, в воздушной синеве. Те редкие машины, которые обгоняют меня, прежде чем скрыться из поля зрения, надолго повисают в воздухе не казаясь земли колёсами, меняют очертания, расплываясь в восходящем потоке горячего воздуха, и растворяются без следа. Счётчик отсчитывает километр за километром, а словно стоишь на месте, лишь цифры на километровых столбах сменяют друг друга и взгляд, случайно брошенный вниз - под колёса велосипеда убеждает, что асфальт движется назад, как бегущая дорожка. Справа подкралась какая-то гряда, высотой метров триста - четыреста. Незаметно подкралась, исподволь, робко. Всё не спешила сблизиться, пересечь дорогу, и, вот, наконец-то решилась. "Забарабанил" педалями в подъём, привстал в "стременах", заставил активно работать плечи и руки. Хорошо, а то унылая однообразная работа на равнине буквально сковала спину. Здесь - наверху, меня встретила глухая, сжимающая голову и, словно затыкающая уши огромными кусками ваты тишина. Эвкалипты судорожно цепляются корнями за скальные выступы, в ужасе оглядываясь по сторонам. В течение десятков лет ветер гнёт деревья, выкручивая их из земли, стараясь вырвать с корнем, как неумелый столяр пытается выдернуть глубоко сидящий ржавый гвоздь, уцепившись за шляпку и вращая его вокруг оси. То бесцеремонно хватая одно дерево, а то - ухватив весь лес в один узел крутит и калечит его, будто жестокий хозяин безнаказанно наказывает провинившегося раба, таская того за волосы и ударяя головой о стену. Куски содранной коры безжизненно висят то тут, то там, ветер трётся о неподвижно застывший воздух. Словно выстрел из охотничьего ружья режет тишину хриплый крик ворона, ему вторит захлёбывающийся хрип стервятника. Не вижу птиц, будто и нет их вовсе! На небо выкатывает висящий рогами кверху месяц, словно небо улыбается зловещей улыбкой и вот-вот всё вокруг сотрясёт безумный хохот, и деревья задвигаются, расшвыривая камни, чтобы схватить меня своими сухопарыми руками.

- Эй! - мой голос глухо разносится вокруг, забивается под камни, ныряет в песок без следа, как камешек, брошенный в болото - только "бульк" - и ни кругов, ни звука, ни отражения. А может быть, где-то здесь живут и бродят по ночам духи и боги тех аборигенов, что жили здесь когда-то? Аборигены ушли, а духи остались. И бродят неприкаянно. Облюбовали себе это место и никого не желают здесь видеть!?

- Ну, ну, я никому вреда не сделаю. - Встряхиваю головой и начинаю устанавливать палатку, разговаривая вслух - прошу не сердиться на меня, за нарушенный покой. Куда же деваться, коли меня занесло сюда! Включаю фонарик в палатке - его свет придаёт уверенности и храбрости, окончательно возвращает в действительность.

Утром солнце освещает заколдованный лес, загоняет страхи в трещины скал, уносит ветром к лёгким облакам. Дорога же, выйдя наверх, снова превратилась в серую извилистую ленту, старательно обходящую скальные выступы, куртины низкорослых деревьев. Ленту, падающую в низины и взбирающуюся на невысокие холмы, то ровную и широкую, то потрескавшуюся от времени.

Чем дальше уходит дорога от океана, тем становится жарче. Мухи уже не дают покоя ни днём, ни после захода солнца, и спрятаться от них можно лишь забравшись в палатку. Они тучами роятся вокруг, лезут в уши и нос, бьют со всего размаха в глаза, вызывая слёзы и заставляя поминутно их вытирать и сморкаться в край висящего на руле полотенца, которое я, в конце концов, срываю и уже не выускаю весь день из рук. Правлю одной рукой, а другая ведёт активную, но абсолютно бесполезную борьбу. Мухи превращают время обеда в пытку, - я пытаюсь есть, накрывшись с головой полотенцем и сократив время отдыха до минимума, но все мои усилия не достигают цели. Я вновь вскакиваю и бегаю вокруг велосипеда, пытаясь хотя бы на ходу не дать мухам отобрать мой обед+.

В Мексике.

Эй, ты кто?

Невольно сравниваю этих безобидных людей с жителями приграничного Сан Педро. Дорога занесла меня сюда в этот городок в середине дня. Ветер свистит в спицах велосипеда, поднимая вверх тучи мелкой пыли, гонит перед собой бумажные и пластиковые пакеты. Квадраты когда-то крашенных зданий образующие несколько узких, без тротуаров улиц стоят, как маленькие глухие крепости. Куры купаются в пыли меж домами и изредка тишину нарушает рокот и треск проезжающего старого и облезлого, под стать домам, автомобиля. Лишь главная дорога, пересекающая этот городок с севера на юг, заасфальтирована. Асфальт старый и потрескавшийся, как будто выложен из черепков разбитого кувшина. Не желая здесь задерживаться надолго, я медленно ехал вперёд в поисках магазина. Ни одной живой души, словно городок только что покинули жители. Но нет - вот впереди дорогу перешла женщина с сумкой в руках, мальчишки выскочили мне навстречу и убежали, оглядываясь. Ныряю за женщиной в переулок. Пыль, вырываясь из-под переднего колеса, моментально покрывает мою обувь, окрашивает в серый цвет спортивные брюки и забивает горло каким-то противным липким налётом. Похоже, я свернул правильно - магазин здесь, я вижу неброскую вывеску. Обгоняю женщину, чуть не доезжая, останавливаюсь и приставляю велосипед к стене, стараясь определить богатство магазина. Недалеко от его входа, под широким деревянным козырьком, расположилась группа мексиканцев. Я слежу за ними боковым зрением - многолетняя привычка - попытка контролировать ситуацию. Они, почти не двигаясь и, кажется, равнодушно следят за моими действиями. Нет, всё таки с неприязнью. Или с презрением? Ну это, братцы, как хотите и сколько хотите, дело ваше, взглядом-то вы мне ничего не сделаете, слабо! Они все в потрёпанных грязных джинсах и толстовках кроме одного, у которого вместо толстовки футболка, двое из четверых в шляпах. У одного из мексиканцев во рту сигарета, но тот словно позабыл о ней, лишь клубы дыма поднимаются вверх через равные промежутки из-под соломенной шляпы. Другой жуёт что-то, какую-то жвачку. Этой жвачкой рот набит полностью и время от времени мексиканец сплёвывает в пыль какую-то коричневую жижу, словно отплёвывается. При этом лицо его едва заметно кривится, как от зубной боли. Ещё один, слегка разомлев и прижав подбородок к груди, почёсывает себе шею большим восьмидесятисантиметровым ножом - мачете, который он держит за тупую сторону лезвия и меня вдруг разбирает смех - я неожиданно вспоминаю, как смешно вытягивая ноги и жмурясь замирал тёщин поросёнок, когда я щепкой шкрябал ему спину. Всё это я выхватываю почти не поворачиваясь к ним лицом и не встречаясь взглядом ни с одним из них, надеясь, что мы останемся каждый при своих интересах. Наклоняюсь к рулю, здесь у меня прикреплена видеокамера. Её нельзя оставлять, нужно взять с собой, так же как и рюкзак с документами. Меня накрывает тень и запах жевательного табака. Волосатая рука с короткими толстыми пальцами протягивается к висящему на руле компасу и начинает неторопливо откручивать ремешок.

- Э-э-ей! - я оборачиваюсь и гляжу в лицо нежданному гостю, - ты что!?

Он широко улыбается, показывая мне лишённый переднего зуба рот.

- Амиго! Мне нравятся эти часы. - До меня неожиданно доходит что он не понимает, что этот компас не его, словно у меня не может быт никаких возражений против его желания открутить и забрать понравившуюся вещь. Накрываю его руку своей:

- Мне эта вещица самому пригодится, амиго, - конфликт неизбежен. Он продолжает жевать, но улыбка как-то сползает с его лица, в глазах появляется выражение, котое можно увидеть у ребёнка, которого неожиданно, ни слова не говоря лишают понравившейся игрушки. Только ребёнок, в лучшем случае может закричать, а что сейчас творится в мозгах этого громилы, я не знаю. Рядом оказывается ещё один мексиканец. Он закончил чесаться, но нож свой почему-то забыл убрать. Я не могу оторвать взгляд от отточенного лезвия - мне кажется, при необходимости можно этим мачете, пожалуй, и побриться.

- Я думаю, ты не гринго, - он показывает на моё лицо, а его палец бесцеремонно тычет в моё плечо. Низкий голос кажется мне хриплым. - Мы всё спорили сейчас. Розарио, - он кивает куда-то назад, - утверждает, что ты гринго, а я сомневаюсь. Ты не похож на гринго. - Он опять начинает чесать себе шею, и я почему-то замечаю, как шелушится кожа на его загривке. Мелкие чешуйки её осыпаются на воротник, что-то смешивается с пылью и уносится ветром. - Ну, так кто ты? - Его вопрос выводит меня из какого-то оцепенения.

- Нет, я не гринго, ты прав. Я русский. Руссо! - Тот, который пытался открутить мой компас опять улыбается и убирает руку с руля моего велосипеда. Он сплёвывает остатки табака в пыль себе под ноги, причём часть этой вонючей каши падает на мои кроссовки. Но его это нисколько не тревожит, а я стараюсь не акцентировать на таком бесцеремонном поведении своё внимание - похоже, он просто не понимает "что такое хорошо, и что такое плохо".

- То, что ты русский, это хорошо, мы не любим гринго, - теперь уже тот, который так усиленно чесался вкладывает в ножны свой мачете, хлопает меня по спине и они с беззубым, оставляя меня в покое, возвращаются на своё место под козырёк. Я же прохожу мимо них, киваю, на всякий случай, и захожу в магазин, который скорее похож на склад всякой всячины, чем на современный магазин. Через несколько минут я выхожу обратно, а мексиканцы сидят, как и раньше не двигаясь с места и никак не реагируя на моё появление. Тревожное чувство не покидает до вечера, и я спешу поставить палатку в густых зарослях можжевельника, после того, как мчащаяся на бешеной скорости машина проходит в сантиметре от моего велосипеда, цепляет меня зеркалом за плечо и уносится дальше по пустынной дороге. Только чудо и опыт помогают мне удержаться в седле. На следующий день я попадаю в страну индейцев тараумара, и меня принимает совсем другой мир.

А потом, вечером, мне пришлось столкнуться один на один с индейскими богами всё ещё живущими в этих краях. Палатка была установлена и я сел ужинать. Было тепло и уютно. Палатку закрывала от дороги густая дубовая посадка. Деревья росли плотно друг к другу, смыкаясь ветвистыми вершинами. Передо мной расстилалось широкое пастбище - я видел где-то далеко впереди стадо пасущихся коров. Звёзды мерцали бледным светом, будто укрытые невидимой пеленой. Я ел неспешно, предвкушая чаепитие с мягкими, душистыми булочками. Вдруг что-то неуловимо изменилось вокруг. Голова сама собой запрокинулась назад, я замер. Воздух зазвенел, словно там, вверху он неожиданно стал ледяным. Звёзды заблестели ярким и чистым огнём, они будто приблизились близко-близко, приготовившись упасть на землю. Ещё несколько минут назад до моего слуха доносились какие-то звуки, и в один миг пространство наполнила пустая тишина. Она давила на уши, она забивала их, и мне казалось, что барабанные перепонки вот-вот лопнут от напряжения. Шквал налетел молниеносно, как могучий снаряд, выпущенный из огромной пушки. Для меня это было настолько неожиданно, что несколько секунд я сидел, открыв рот в полной растерянности. Так бывает в боксе, когда опытный боец пропускает встречный удар - незаметный, но сокрушительный. Опомнившись, я вскочил на ноги и бросился к велосипеду, крепёжной резинкой прикрутил его к дереву и нырнул в бьющуюся, словно полотнище флага палатку. Несмотря на крепкие растяжки, я ждал, что ветер порвёт её на мелкие куски. Меня спасла посадка. Ветви трещали и ломались, ветер зловеще выл, стараясь вырвать деревья с корнем, но она выдержала. Я налил в кружку из термоса чай, стараясь сохранить спокойствие. Прислушался к завываниям ветра и отпил из кружки. Чай был холодный. Он остыл за какую-то минуту и тут я почувствовал, что меня до самых пят пробрал мороз. Я выглянул наружу, выплеснул остатки чая и огляделся. Ветер хохотал и визжал, бил и плевался, и мне почудилось, что я явственно вижу его длинные седые космы. Тогда я застегнул вход в палатку, надел всю тёплую одежду и забрался в спальник. "Наверное, я вторгаюсь в чужой мир?" - подумалось мне. Я закрыл глаза и попытался заснуть.