Если вы спрашиваете меня, отвечал я, то я, в первую очередь, назвал бы поэта Николая Михайловича Языкова (1803 – 1847). «Наше всё», Александр Сергеевич Пушкин называл Николая Михайловича «скалой», уверял, что только Языкову он должен завидовать и пророчил ему великую славу: «Он всех нас, стариков, за пояс заткнёт», а ведь разницы в возрасте между «дедом»-Пушкиным и «юношей»-Языковым было всего четыре года!
Пушкин был с ним на «вы» – а Языков «тыкал» в ответ: «О ты, чья дружба мне дороже / Приветов ласковой молвы, / Милее девицы пригожей, / Святее царской головы!..». Да, это комплименты – но чем громче похвалы, тем они менее искренни.
В сентябре 1833 года, путешествуя в Оренбург, по местам Пугачёвского бунта, Пушкин, словно бы, специально приехал в Симбирск, ездил в Языково, чтобы повидать дорогого Николая Михайловича – а тот, словно бы, специально отбыл к родственникам в Сызранский уезд. Пушкин вывел Языково, родовое поместье поэта, в своей бессмертной «Капитанской дочке», а Николай Михайлович жёстко прошёлся по другу: «Пушкин историк не дальний, и его „Пугачёв“ написан для того, чтобы скорее продать заглавие».
Но если тебя ценят, тебя терпят, тебе прощают огрехи и эскапады. А современники Языкова ценили. Их поражала завораживающая, буквально, физическая сила его стихов: поэтические строки реально пьянили слушателей, как бокал за бокалом шампанского. «Поэт радости и хмеля», «поэт восторга и свободы», называли Николая Михайловича.
«Зачем он назвал их: „Стихотворения Языкова“! Их бы следовало назвать просто: „Хмель“! Человек с обыкновенными силами ничего не сделает подобного, тут потребно буйство сил» - восторгался Александр Пушкин первым поэтическим сборником поэта.
Нам, потомкам почти непонятен тот давний восторг. Некогда Владимир Набоков (1899 – 1977) обозвал Николая Михайловича третьеразрядным поэтом пушкинской эпохи. Мы, земляки, конечно, дежурно восторгаемся географическим родством с поэтом – но даже у нас поэтический праздник в селе Языково, бывшем родовом имении Николая Михайловича, называется Пушкинским, а не Языковским…
Ну, а с другой стороны… Среди литературоведов существует мрачное поверье, что, если кто-то пожелает приблизиться к жизненным или творческим тайнам Николая Михайловича, сделать его изучение своей профессией, такой человек обязательно плохо заканчивает. Кажется, совсем готова книга или диссертация, публикация писем – а Николай Языков оставил по себе огромное эпистолярное наследие, и всё оно, так или иначе крутится вокруг Симбирска – и, на тебе, скоропостижный уход… Кажется, поэт не ищет себе славы даже за гробом, и не очень приветлив к тем, кто пытается её упрочить…
Николай Языков родился на улице Московской, той, что теперь носит имя Ленина, и на которую выходит Дом Гончарова, в котором родилась ещё одна симбирская знаменитость, автор романа «Обломов». Дом, где родился Николай Михайлович, то же счастливо дожил до нашего времени – это здание областного военкомата. Это – одно из старейших сохранившихся в Симбирске сооружений, может быть, даже самое старое, выстроенное во второй половине 1780-х годов. Почти сто лет оно считалось одним из лучших зданий в Симбирские.
Непосредственных современников впечатляли, впрочем, не архитектурные излишества, а факт того, что на строительства дома было истрачено сорок тысяч недешёвых кирпичей. Так роскошествовал Александр Федорович Ермолов (1743 – 1824), дедушка поэта по матери и, заодно, его крестный отец. В 1802 году, за считаные месяцы до рождения внука Коленьки Александр Ермолов был избран Симбирским губернским предводителем дворянства.
Своё «воцарение» предводитель Ермолов отметил чредой безудержного веселья, непрестанными обедами, вечерами, балами, театральными постановками, прослышав о которых в город съезжались помещики, аж, из самой Москвы! – зима 1802 – 1803 годов была особой в жизни губернского города. Частью всеобщей радости стало и рождение, и крещение внука предводителя Ермолова. Крестили маленького Колю в Спасо-Вознесенском соборе, том самом, где в 1812 году будет крещён и Ваня Гончаров.
Дед и бабушка поэта, Пелагея Ивановна (1749 – 1834) были людьми хлебосольными, добрыми и простыми, эдакими старосветскими помещиками, людьми «русского духа». Пелагея Ивановна, допустим, почти шокировала даже родственников, «что не терпела чепцов, а повязывалась, как наши купчихи и попадьи, платочком».
Потом Николай Языков станет рупором славянофилов, сторонников особого «русского пути», противопоставлявших себя «загнивающей» Европе и отечественным «западникам», к числу которых принято было относить и того же Пушкина. Он щеголял бородкой и русским костюмом, и ясно, чьи примеры вдохновляли поэта – он черпал их из собственного, симбирского детства.
Дворяне Языковы обитали в Симбирском уезде с первых десятилетий существования города Симбирска. Прапрадед поэта, боярский сын и стрелецкий полковник Василий Языков получил 90 десятин земли, на которых основал деревню, названную собственной фамилией, Языково. Ко временам праправнука, Языковы более, чем в сорок раз преумножили прапрадедовское наследство. Языковское имение именовали «прекрасным», и это была не лесть, а признание заслуг.
Отец поэта, Михаил Петрович (1767 – 1819) имел маленький чин гвардейского прапорщика, но был очень богатым человеком, владельцем почти двух тысяч крестьянских душ. Николай был младшим среди трёх братьев, Петра (1798 – 1851), известного русского геолога и палеонтолога, открывшего миру ископаемые сокровища Симбирского края, и Александра (1799 – 1874), тоже разнообразно одарённого человека.
Младшего сына в традиционной семье русские сказки не зря величают «дураком»: в будущем, именно ему надлежало заботиться о престарелых родителях, и те не слишком усердствовали в воспитании и учении для отпрыска, чтобы потом он, пользуясь сыновней властью, не отыгрывался на стариках.
Николай Михайлович отнюдь не был человеком необразованным, но никто не настаивал, чтобы он закреплял свои успехи отметками и рвением в учёбе. В шестнадцать лет он «выстрелил», опубликовав свои первые стихи. Гремевший тогда литератор с симбирским родством Александр Федорович Воейков (1779 – 1839), профессор русской словесности Дерптского университета, пригласил юношу учиться к себе. Языков с удовольствием согласился.
Дерптский университет, что в современном эстонском городе Тарту, был, наверное, самым оригинальным высшим учебным заведением в Российской империи. Он возник в 1802 году, но, как бы, в продолжение традиций существовавшего здесь в XVII веке университета. Преподавание было на немецком языке, а с ним – и образ жизни немецких студентов-буршей, куда больше времени, чем учёбе, посвящавших хмельному, прекрасному полу и так называемым мензурным поединкам.
Два человека, вооружённых особыми прямыми саблями, неподвижно стоя друг против друга, фехтовали, стараясь ткнуть противника в лицо или попасть ему в голову. Принятая дистанция и особая защита, одеваемая фехтовальщиками, исключали гибель и тяжёлые раны. Зато, иссечённым сабельными шрамами лицом, было принято гордиться: таким шрамом, в частности, был отмечен и лик самого Карла Маркса, основателя научного коммунизма.
Потом Языков будет писать с сожалением: «Когда вся живость наслаждений / Во славу граций и вина, / Свежа, роскошна, как весна, / Чиста, как звуки вдохновений, / Как лента радуги ясна, / Во мне могучая кипела - / И я, счастливец, забывал: / Реку, где Разин воевал, / Поля родимого предела, / Симбирск, и кровных, и друзей…».
«Поэт разгула и хмеля» пытался и в жизни реализовывать свои поэтические устремления. Итог: уже к 23 годам жизни подорванное здоровье, причём, безнадёжно. Кто-то писал, что история борьбы Николая Языкова с недугом может быть не менее, и даже более выразительной и захватывающей, чем всё его поэтическое творчество. Самые оригинальные мысли, суждения, всё это у Николая Михайловича закат его дней, более и более омрачаемых болезнью – и в этом не дуге он не ломается, борется, обращается к людям.
В 1829 году Николай Языков покинул Дерпт, оставив по себе память в виде огромных непогашенных долгов, а в 1833 году вынужден был перебраться в своё симбирское Языково. В этом же году вышла его первая и единственная прижизненная книга, так впечатлившая и восхитившая Пушкина. Да, и факт с переездом в деревню впечатлил национального гения до белой зависти: он бы тоже хотел так, заниматься творчеством вдали от сует столичного Санкт-Петербурга. Но где в деревне выгуливать платья красавице-жене, и где зарабатывать, на эти самые платья?..
Николай Михайлович очень любил свою малую родину. В письмах к симбирским родным поэт требовал новостей – и рассказывал им касающиеся до Симбирска новости: «К вам назначен губернатором Андрей Федорович Лукьянович. Желаю, чтоб он более вам понравился, нежели прошедший, желаю, чтоб лихоимство, несправедливость и все следствия худого народоправления прекратил. Да цветет Симбирск! по крайней мере долго, долго, если на земле нет ничего бессмертного, кроме души человеческой!».
Парадокс, но во времена Языкова мучиться хронической хворью, особенно, нажитой за счёт «излишеств», было вещью статусной, иногда, даже предметом гордости: это значило, что имел средства на «излишества», а теперь имеешь их на врачей. Но это действует, пока хворь просто «крутит», а не скручивает в бараний рог, как это в буквальном смысле слова было с Николаем Михайловичем. В 1838 году врачи категорически настояли, чтобы Языков ехал лечиться за границу, на воды. Поездки были не бесполезны и для творческого роста поэта. Колеся по европейским курортам, Языков сошёлся с ещё одним признанным гением, Николаем Васильевичем Гоголем (1809 – 1852).
Стихотворение Языкова «Землетрясенье» Гоголь называл лучшим, когда-либо написанным на русском языке: «Так ты, поэт, в годину страха / И колебания земли / Носись душой превыше праха, / И ликам ангельским внемли, / И приноси дрожащим людям / Молитвы с горней вышины, / Да в сердце примем их и будем / Мы нашей верой спасены». Автор бессмертной комедии «Ревизор» каламбурил: «Имя Языков пришлось ему недаром. Владеет он языком, как араб диким конём своим».
В 1843 году Языков не выдержал европейских медицинских процедур и вернулся в Российскую империю. Он осел в Москве. С одной стороны, белокаменная столица обладала куда лучшей медициной, чем Симбирск. С другой, именно «москвичами», «московской партией» именовали славянофилов, в пику западникам-«петербуржцам». Кстати, во главе этого движения стоял публицист и литератор Алексей Степанович Хомяков (1804 – 1860), зять поэта, муж его младшей сестры.
Николай Михайлович, фактически, был прикован к постели – его отрадой и развлечением были еженедельные собрания знакомых литераторов – и весточки с родины: «Памятник, воздвигаемый в Симбирске Карамзину, уже привезён на место. Народ смотрит на статую Клио и толкует, кто это: дочь ли Карамзина или жена его? Несчастный вовсе не понимает, что это богиня истории! Не нахожу слов выразить мою досаду, что в честь такого человека воздвигают вековечную бессмыслицу».
Ту же мысль критический Языков выразил поэтически: «Бессмертен Карамзин! Его бытописанья / Не позабудет русский мир, / И памяти о нём не нужны струн бряцанья. / Не нужен камень иль кумир». Он писал о Николае Михайловиче Карамзине, но выходило, что про себя, и выходило убедительнее: памятник Карамзину стоит доселе – а даже рядом с Домом Языковых на Спасской улице Симбирска-Ульяновска тоже красуется бронзовым бюстом вездесущий Александр Сергеевич Пушкин, но не Николай Михайлович.
Его истинным памятником стала личная библиотека в 2235 томов, завещанная Симбирску, созидаемой в городе Карамзинской общественной публичной библиотеке. Летом 1864 года это уникальное собрание сгинуло в пламени большого Симбирского пожара…
Иван СИВОПЛЯС, научный сотрудник Музея-заповедника «Родина В. И. Ленина»
